Здравствуй, Анна.
Ты, наверное, не хочешь больше и слышать обо мне после всего того, что я натворил. Ты, наверное, не та, за кого себя выдавала. Я думал, ты поймешь меня, не осудишь. Но нет. Нет, нет и нет. Нет на этой земле человека, который бы понял! Я наивный глупец, я нелеп и смешон. Я паяц, я грустный клоун. С меня сорвали одежду и посадили в клетку, а клетку подвесили на руку самой большой статуе на центральной площади в наставление общественности. И эта тупая общественность, от которой за милю веет едким потом и неприязнью, улюлюкает и ржет, и швыряет в меня огрызки яблок.
Бетонные чайки с глухим криком дохнут прямо в небе… Я не смею пошевелиться из страха, что пролетающий гранитный голубь нагадит мне на голову. У каменных птиц дерьмо тоже каменное. И больно бьется.
А по ночам скрипят суставами статуи. Мускулы на каменной руке гиганта напрягаются, сдавливая старые кости. Моя клетка покачивается, как спелый плод на ветке. А я…
Ты думаешь, мне страшно? Ничуть. Мне, дорогая все равно! Я теперь не боюсь этих мраморных идолов, я боюсь живых и подлых людей из плоти и крови. Вроде тебя.